"Я сам": 130 лет со дня рождения Владимира Маяковского

19 июля исполняется 130 лет со дня рождения Владимира Маяковского, поэта, художника, драматурга, актера, режиссера, журналиста, дизайнера, рекламщика – в общем, человека, который хотел объять необъятное. Он был мастером эпатажа, пламенным пропагандистом и грандиозным художником, увязшим в политике. Он считал себя великаном, который способен перевернуть мир, но к концу жизни осознал, что миру, в котором он живет, не нужны великаны.

«Сильно идет вперед»

Маяковский родился в Грузии, в селе Багдади, где его отец, русский дворянин, служил в местном лесничестве. Родился в один день с отцом, поэтому получил отцовское имя. В советское время Багдади называлось Маяковским, из села выросло в город. Теперь это опять Багдади.

В стихотворении «Нашему юношеству» поэт писал: «Я – дедом казак, другим – сечевик, а по рожденью грузин». Это расшифровывается так: по материнской линии в его роду были кубанские казаки, а по отцовской – запорожские.

С раннего детства Володе очень нравились стихи, он легко запоминал их и любил декламировать, забравшись в пустой чури (большой глиняный кувшин для хранения вина), – получался отличный громкий, гулкий и таинственный звуковой эффект. В шесть лет он сам научился читать и сразу прочитал «Дон Кихота». В девять поступил в Кутаисскую классическую гимназию.

Учился хорошо, с особенным энтузиазмом занимался рисованием, но с началом революции 1905 года учеба отошла на второй план: юный гимназист увлекся марксизмом. «Володя только бегает на сходки, сейчас тоже побежал в гимназию, несмотря, что уже вечер, он присоединился к группе шестиклассников, к ним приходит студент и читает им новые книги, а Володя очень этим интересуется, он у нас большак, сильно идет вперед, и удержать не могу», – писала мать будущего поэта его старшей сестре Людмиле.

По тюрьмам

Маяковские были очень дружной семьей, но в начале 1900-х вынужденно жили порознь: отец продолжал служить в Багдади, мать с Володей и сестрой Ольгой – в Кутаиси, Людмила училась в Строгановском училище в Москве. В начале 1906 года они радостно готовились воссоединиться, ведь Владимир Константинович получил назначение в Кутаисское лесничество.

Увы, встречи не произошло: незадолго до предполагаемого приезда старший Маяковский, этот большой, сильный, смелый и жизнерадостный человек, подшивая бумаги, укололся канцелярской булавкой и умер от заражения крови. Эта случайная смерть не только потрясла и деморализовала семью, но и отразилась на Маяковском-младшем в виде болезненной мнительности: он стал бояться всевозможных инфекций, грязных предметов и тому подобного.

Лишившись кормильца, Маяковские поехали к старшей сестре в Москву, где жили, еле сводя концы с концами. Владимир зарабатывал, выжигая картинки на фанере и раскрашивая безделушки для сувенирной лавки.

В Москве он политизировался до крайней степени: вступил в большевистское крыло РСДРП, занимался агитацией и распространением нелегальных брошюр. Его трижды арестовывали, но выпускали из-за недостатка улик и по ходатайству матери (как несовершеннолетнего подростка-дворянина).

В тюрьмах с Маяковским произошла перемена: он все меньше думал о революционной пропаганде и все больше – о продолжении своего образования. После третьего ареста он за неподчинение тюремной дисциплине на несколько месяцев очутился в одиночной камере, где впервые за несколько лет начал жадно поглощать художественную литературу. Чтение «Анны Карениной» прервала радостная новость: узника Маяковского освободили.

Казаки-кубофутуристы

Роман Толстого он так и не дочитал, зато начал усиленно готовиться к поступлению в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, благо что в этом заведении не требовали справки о благонадежности. В училище Маяковский подружился с художником и поэтом Давидом Бурлюком, «отцом русского футуризма». Дружбе не помешало то, что Бурлюк был старше Маяковского на 11 лет. Показательно, что 18-летний Владимир смог заинтересовать искушенного 29-летнего сноба, успевшего пожить и поучиться живописи в Париже и Мюнхене.

Бурлюк вспоминал, что Маяковский при первой встрече пытался задирать его, но отец футуризма разглядел, что нападавший хоть и дылда, но при этом ужасно тощ и, скорее всего, голоден, поэтому позвал его в ресторан. Так подружились два больших поэта и художника. Примечательно, что предки Бурлюка тоже были казаками.

Маяковский считал Давида своим учителем. «Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать, не голодая», – вспоминал он.

Во время последней отсидки Маяковский, как он сам выразился, «перечел все новейшее» в литературе – символистов и прочих – и был намерен писать что-то подобное, только еще смелее. Бурлюк и его круг, люди, называвшие себя кубофутуристами, были самыми авангардными поэтами того времени. Маяковского Бурлюк представлял знакомым как нового гения, тем самым обязывая писать новые хорошие стихи. Политику к тому времени Владимир оставил, для убедительности официально выйдя из партии большевиков.

«Взираем на их ничтожество»

В конце 1912 года Маяковский дебютировал как поэт на сцене петербургского артистического кафе «Бродячая собака», а также в печати – в футуристическом сборнике «Пощечина общественному вкусу». Это была та самая «Пощечина», где в манифесте предлагалось «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности». Авторами манифеста были Бурлюк, Маяковский и Алексей Кручёных.

Про Пушкина и пароход вспоминают часто, но футуристы позволяли себе куда более дерзкие выпады в адрес именитых современников. Например, такое: «всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченко, Чёрным, Кузминым, Буниным и проч. и проч. – нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!» Одно дело – сбрасывать с парохода давно покойного классика, а другое дело – чихвостить ключевых авторов современности.

Неудивительно, что воинственные футуристы стали изгоями в пестрой литературной среде начала ХХ века. Они шумели, гремели, но их предпочитали не воспринимать всерьез.

«Газеты стали заполняться футуризмом. Тон был не очень вежливый. Так, например, меня просто называли "сукиным сыном"», – вспоминал Маяковский. Отчаявшись получить признание в столицах, Бурлюк, Маяковский и компания решили подчинить своему влиянию провинциальные города, отправившись в футуристическое турне по России.

Сделай себя сам

Маяковский одним из первых реализовал распространенную ныне концепцию артиста как бренда. Да, некоторые артисты и до него делали шаги в этом направлении, раздувая свое имя и мифологизируя биографию, но пойти до конца им мешало чувство меры и приличия. Маяковский же не боялся быть грубым, вульгарным, смешным. Именно в этом он был «первым панком», как назвал его Эдуард Лимонов в одном из рассказов, где описывал фурор, произведенный стихами Маяковского в андеграундном клубе Нью-Йорка конца 1970-х.

Лимонов писал о поэтическом эффекте, о том, что американские панки почуяли в Маяковском своего, но подлинная панковость нашего героя была не в стихах, а в том, что он ценил эпатаж, не боялся показаться «грязным» в глазах общества – и, скорее, даже стремился к этому. «Я нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие», – хвастался поэт.

Маяковский не просто писал стихи. Выражаясь современным языком, он строил бренд, художественно-социальный проект имени самого себя. Его первый поэтический сборник был озаглавлен «Я», а написанная несколько спустя автобиография – «Я сам». Первый спектакль, показанный в 1913-м в питерском луна-парке, назывался «Владимир Маяковский», и, естественно, он играл в нем главную роль. И хотя постановку, как сам поэт выразился, «просвистели до дыр», ему понравился и такой прием. Главное – посмотреть на Маяковского набился полный зал.

Желая создать максимально объемный публичный образ, Маяковский не упустил возможности сниматься в кино, сделав в 1918 году сразу три фильма, из которых до нас полностью дошел только «Барышня и хулиган».

Для Серебряного века было нормальным вести себя претенциозно: поэты были кем-то вроде современных рок- или рэп-звезд. Даже самый сдержанный из них, Блок, выглядел как Аполлон, его фотографиями украшали кабинеты. Чтобы выделиться в этой среде, состоявшей из больших оригиналов, Маяковский использовал все преимущества своей внушительной внешности и всю дерзость, на которую был способен.

Однажды Илья Репин, вообще-то не одобрявший авангардистов, изъявил желание написать портрет молодого Маяковского, неосторожно похвалив его вихры. На следующий день футурист явился к Репину обритым наголо. Портрет не состоялся, зато родился новый брутальный образ поэта, ставший каноническим.

На заре рэпа

Но никакая самореклама не произвела такого действия, какое оказало первое большое произведение Маяковского – поэма «Облако в штанах» (1915). Несмотря на одиозную репутацию автора, ее оценили многие – от недавно оплеванного футуристами Горького до тихого гения авангарда Велимира Хлебникова.

«"Облако в штанах"... считаю катехизисом сегодняшнего искусства. "Долой вашу любовь", "долой ваше искусство", "долой ваш строй", "долой вашу религию" – четыре крика четырех частей», – писал Маяковский. Его поэзия питалась раздражением и гневом. Она не лилась легким потоком, как пушкинская. Скорее, это были камни, летевшие в оконные стекла и вдребезги разбивавшие их.

Маяковский был предтечей русского рэпа (в его лучших проявлениях). Его стихи подчеркнуто ритмичны, как бомба, напичканы изощренными, надуманными рифмами, аллитерациями, игрой слов. Воистину Маяковский был подлинным рэпером, любившим покрасоваться на сцене, любившим притянуть к себе внимание и припугнуть эстетов грубой подачей, нарочито сниженной лексикой.

Подобно звездам хип-хопа, поэт не стеснялся откровенного самовозвеличивания, например, нагло сравнивая себя с Христом в стихотворении «Рождество Маяковского».

«Долой вашу любовь»

Часть «Облака» была написана под впечатлением от короткого романа в Одессе с художницей Марией Денисовой. Но вся поэма посвящена другой женщине – Лиле Брик, на долгие годы ставшей главной любовью поэта. И хотя после встречи с Лилей в жизни Маяковского были и другие бурные романы, например с парижской эмигранткой красавицей Татьяной Яковлевой, в своей предсмертной записке Маяковский поэт просил: «Лиля – люби меня».

Притом что в этой же записке не забыл упомянуть и свою последнюю любовницу, жену Михаила Яншина актрису Полонскую: «Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская». Вот такой необычный подход, ведь Маяковский, бунтуя против старого мира, отрицал и традиционные семейные отношения.

Поэтому он жил шведской семьей с Лилей Брик и ее супругом Осипом, юристом и литературным критиком, а единственный ребенок мятежного поэта, дочь Елена, появился на свет в США. Ее мать – русская американка Елизавета Зиберт, в замужестве Элли Джонс, с которой Маяковского во время зарубежных гастролей познакомил Бурлюк. Владимир видел дочь всего раз, в 1928 году в Ницце; в Америку советские власти его уже не пускали. Елена Маяковская (Хелен Патрисия Томпсон) написала несколько книг, в том числе и о своем отце. В начале 1990-х она побывала в России.

Жизнь с Бриками не приносила Маяковскому счастья. В этом любовном треугольнике он, с виду брутальный мачо, был самым слабым и уязвимым. Лиля помыкала им, как подневольным, могла и унизить, а ему, видимо, нужна была вся эта эмоциональная карусель под управлением femme fatale, роковой женщины.

«Для библиотек и чудаков»

Не одни лишь добропорядочные буржуа и нежные эстеты шарахались от грубого напора стихов Маяковского. У громогласного певца революции были напряженные отношения с вождем этой самой революции Лениным.

Восторженно приняв октябрьский переворот 1917 года, Маяковский с друзьями сразу же развернули бурную деятельность, полагая, что разрушители старого мира и строители нового крайне нуждаются в их услугах, ведь футуристы уже несколько лет занимались тем же самым, только в искусстве. Однако выяснилось, что новая власть не готова к революции в поэзии и живописи.

Всякому авангарду Ленин предпочитал Пушкина. По словам Горького, «к Маяковскому относился недоверчиво и даже раздраженно». Его коробило, что футуристы представляют себя чуть ли не рупором молодого советского государства, вещают от его имени.

После того как в 1921 году Госиздат опубликовал поэму Маяковского «150.000.000» (поэт послал вождю экземпляр с автографом), Ленин возмущенно написал наркому просвещения Луначарскому: «Как не стыдно голосовать за издание "150.000.000" Маяковского в 5000 экз.? Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков. А Луначарского сечь за футуризм».

Нарком оправдывался, что «при чтении самим автором вещь имела явный успех, причем у рабочих», но тогда Ленин переключился на заместителя Луначарского Покровского: «Паки и паки прошу Вас помочь в борьбе с футуризмом и т. п. Нельзя ли это пресечь? Надо это пресечь. Нельзя ли найти надежных антифутуристов?»

На службе у государства

Знал ли о таком отношении Маяковский, когда сочинял свою знаменитую поэму об Ильиче? Недоверие вождя к авангарду разделяли и другие советские чиновники. Почувствовав это, в 1920 году эмигрировал Бурлюк и ни на какие уговоры Маяковского вернуться не поддавался. Маяковский все же однажды получил комплимент от Ленина – за сатирическое стихотворение «Прозаседавшиеся» (1922). «Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, – изрек Ленин, прочитав стихи, – но давно я не испытывал такого удовольствия с точки зрения политической и административной».

Индивидуальному пути поэта Маяковский предпочел работу на государство. Некоторые биографы смотрят на этот выбор как на самопожертвование, но, возможно, самому поэту он казался, наоборот, шагом к еще большему величию. Работать на себя, писать интимную лирику для журналов и литературных кафе – это была схема того старого мира, который он с радостью отвергал. Революция предоставила Маяковскому возможность творить в совершенно новой ипостаси: поэт-гигант обслуживает молодое государство-гигант, формирует его новую культуру. Эта роль была под стать его невероятному честолюбию.

Однако с каждым шагом Маяковский с горечью наблюдал, как государство отторгает его идеи. К первой годовщине революции Маяковский написал пьесу «Мистерия-буфф». Ее ставил Всеволод Мейерхольд в декорациях Казимира Малевича. «Три раза поставили – потом расколотили. И пошли "Макбеты"», – сетовал Маяковский, имея в виду, что авангардному искусству новая власть предпочла привычное, классическое.

В годы Гражданской войны он с неистовой производительностью целого художественного комбината рисовал и писал «Окна РОСТа» – агитационные плакаты с уникальным «маяковским» дизайном. В годы НЭПа, перестроившись в соответствии с курсом партии, превратился в ходячее рекламное агентство государственной продукции, выдавая мини-шедевры вроде «Нигде кроме как в Моссельпроме» или «Даже дети, расставшись с соскою, курят "Посольские"».

Косой дождь

Маяковский активно работал как журналист, колесил по России и другим государствам, агитируя за Страну Советов. Не забывая о соратниках по искусству, печатал их в своих журналах «ЛЕФ» («Левый фронт искусств») и «Новый ЛЕФ».

Но передовое искусство плохо приживалось на советской почве. Маяковскому все чаще пеняли на то, что его произведения непонятны простому народу. Чиновников раздражала его бурная активность и откровенная сатира пьес «Клоп» и «Баня».

Возвращаясь из американской поездки, Маяковский написал стихотворение «Домой», из которого при публикации выкинул такую строфу:

«Я хочу быть понят моей страной,
А не буду понят –
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь».

Строфа показалась ему слишком жалобной – он не хотел признавать своей печали ни перед кем, даже перед собой.

Пытаясь в очередной раз доказать, что лояльность государственной идеологии для него выше личных интересов, Маяковский ушел из родной организации «ЛЕФ», над которой уже открыто издевалась советская печать, и вступил в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей). Именно РАПП чаще всего критиковала лефовцев, так что появление Маяковского в ее рядах было воспринято его бывшими соратниками как позорная капитуляция, демонстрация бессилия.

«Выходов нет»

Как следствие такого лавирования, на масштабную выставку «20 лет работы Маяковского» открывшуюся в феврале 1930-го, не пришли ни друзья, ни враги. Не было и советских чиновников. Поэт-гигант, хотевший удивить весь мир, оказался не у дел.

14 апреля 1930 года Маяковский покончил с собой, за два дня до этого написав предсмертную записку. «Мама, сестры и товарищи, простите, – говорилось в ней, – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет».

Вскоре после торжественных похорон государство начало по-тихому «отменять» поэта: книги его не издавались, имя в печати не упоминалось. Казалось, что версия о том, что смерть Маяковского была не самоубийством, а операцией ГПУ, имеет под собой основания. В 1935 году Лиля Брик обратилась к Сталину с письмом, в котором вопрошала о причинах такого забвения. Генсек переправил письмо Ежову с резолюцией: «Очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление». Так Маяковский был назначен главным советским стихотворцем – и он действительно был таковым, так как соединил огромный талант со способностью наступать на горло собственной песне, если того требует руководство страны.

Но когда советский строй ушел в прошлое, Маяковский не исчез вместе с ним, как это случилось с большинством его коллег по ассоциации пролетарских писателей (многие из них были забыты гораздо раньше). Когда стихли идеологические бури, форма и содержание стихов Маяковского как бы поменялись местами. Коммунистические лозунги, за которые он был готов отдать (и в итоге отдал) жизнь, выглядят как выцветшее от времени обрамление для по-прежнему яркой, свежей, живой, раскаленной, как лава, материи его поэзии. Политика эпохи Маяковского давно умерла, а стихи продолжают пульсировать мощным ритмом.